Яшка Казанова

Въезжай в близлежащий город.
Входи в безымянный дом.
Она боится щекотки
И в душ убегает до.
А после лежит, как самка,
И дышит порванным дном...
Въезжай в близлежащий замок,
Забудь безымянный дом:
Прости хозяйке халатность,
Просроченный счет за газ,
Протри ей ладони лапой,
С ключицы слижи загар
Наплюй на ее протесты,
По-женски-слабые "don't"
И горько тебе, и тесно,
Забудь безымянный дом.
Меняй, как монеты, кудри
И цвет прокушенных ртов
Проплакан, прожжен, прокурен
И пропит. Коньяк картон
Оставит на стенках глотки.
Забудь безымянный дом...
Она снимает колготки
И в душ убегает до.
А после в борделе теплом
Ты ляжешь в постель со мной
В надрезы, кровоподтеки
Рубашку мою сомнешь.
И всласть пропитавшись телом,
Поймешь непреклонный знак
Я очень давно хотела,
Чтоб ты ко мне приползла

я безусловно нарасхват:
курили, пели, танцевали...

одышливо ебет москва
раскрытый рот провинциальный
мой. третий год столичных благ =
дрессура в точке совершенства.
так каждой бляди сладок блат,
как мне — иллюзия Ижевска:
дурацкий заводской пейзаж
с осколком дыма на багете.

я выйду вон. я выйду замуж.
пойдут пеленки, сопли, дети,
любовники. и даже — дамы
легко сразятся на дуэли
из-за меня...

... не ожидала?
прости. зверею. надоели
рабочие часы разлуки —
я кожей помню твой подшерсток.
смешно разглядывать под лупой
пейзаж дурацкого Ижевска.

Мы называли дни недели
Любимых женщин именами.
И связывали нас не деньги,
Хотя на деньги нас меняли.
Меня, тебя... но то, что между,
Что так высокопарно прочим,
Цепялось даже за одежду,
Бесперебойно кровоточа.
Мы жили порознь и вскоре
На пальцах отмечали встречи,
И что-то нежно-воровское
Прослеживалось в каждой. Резче
Был дым для глаз, и сок для тела
Был все тягучей, ядовитей.
Я снова в Прагу улетела,
Когда ты уезжала в Питер.
И только дворикам московским,
Нас не предавшим ни на йоту,
Казалось: в небе слишком скользко
И слишком тесно самолету.
Внезапность сумрачных посланий
Сменялась выдохами трудно.
Мы двигались, пожалуй, к славе
И снова встретились друг с другом.
И жизнь, смешно, как алкоголик,
Стараясь избежать агоний,
Качнулась влево. Бродский вздрогнул
И передвинул стрелки строго
По часовой.

В сортире офисном, собой задыхаясь, кончить.
Не от похоти, а от отчаянья. Говорят — помогает.
Всю эту слякоть мог вынести только Кончес,
Но он растворен в столице, заживо съеден деньгами.

Я вновь не люблю апрель. Повторять колдовской экзамен
По тысяче тысяч раз способны только кретины.
Компьютер до одури пачкать больными глазами —
Ослепнуть не страшно, страшнее промазать в тире,

Когда стреляешь по банкам от пива и кока-колы,
А пули, как зерна. Ими забитый зоб изувечен.
Мне так хорошо, что ты не узнаешь такого,
Что ты смеешься, что щеку мне лижешь встречей.

Но я, как кораблик. Ты прости мне такие волны.
Я, может быть, рада бы — штиль или даже пристань.
Но я кораблик. Нелепый, семиугольный...

Матросы домой катают длиннющие письма,
Разлуку ладонью сжимая у основанья.

А я в сортире, где запах парфюма жарок.
Теку, расплываюсь отчетливыми словами.
И голову вверх закидываю. Как большая.

Новостройками двигаться строго на юг,
В этих серых районах никто не живет.
Колыбелю уставшую память мою
По волнам: я то выше, то ниже ее.

О, протяжное имя, которое я
Забывала так долго, что помню насквозь.
Я бегу, чтобы нечего было терять.
Я бешусь, чтобы жгла одиночество злость.

Зубы — в нежную мякоть тревожного "стой!"
Через проволоку — беспросветно на юг.
Я по минному полю гуляю босой,
Колыбеля уставшую память мою.

Прожигаю рубашки и жизнь табаком
В этих серых районах. Где жизнь, как моча.
Кто-то вытрясти коврик идет на балкон...
Я бегу потому что так проще молчать.

И наткнувшись ладошкой на робость вихра
Одуванчика, вдруг каменею, как соль.
Как приятны ветра, как спокойны ветра
В минном поле, где чувствует только босой.

Она пахла медом и молоком,
Она ходила кошачьей поступью.
Хотелось выпить ее глотком,
Чтоб добровольно после сдаваться в постное.
В ее жилах бежал виноградный сок,
А в моих — продирала дорогу соль.
Мы были различны, как йог и йод,
Но я невыносимо любила ее.

Она грела солнцем семи миров,
Она струилась искристей стерляди.
Хотелось икры ее сладкой — в рот,
Чтоб откровенно после плеваться стейками.
В ее голосе лето играло фолк,
А в моем — сентябрь, Даниэль Дефо.
Мы спали обнявшись, и ночь напролет
Я невыносимо хотела ее.

Она стала мне жизнью без рваных рифм,
Она ласкалась щенячьими, женскими.
Хотелось в Амстер, в Париж и в Рим,
Чтоб хладнокровно после летать в Ижевски.
В ее пальцах стучал барабанный блеск,
А в моих маячил туманный блюз,
Но даже в самом чреве небес
Я знала: кроваво ее люблю,
Я знала, что соль незаживших вен,
Не дернув бровью отдам взамен
За сон ее на полотне груди,
За страх исчезнуть в смоле рутины,
За смех, за ладони, за розу губ,
За сына, что нежноотважен, как гунн.

А кто-то мне говорил: уймись,
Ты так юна (по английски — мисс)
Все проходит. И это пройдет.

Но я мимо библий люблю ее.

со временем абсолютно всё приходит в негодность.
даже время со временем будто загустевает.
не признать изменения мне помогает гордость:
столь деликатно она меня раздевает —
всегда в приглушенном свете, портьеры сдвинув;
всегда под коктейль из опиума и танго —,
она проникает в самую сердцевину
на бархатных гусеницах платинового танка
и убеждает меня не видеть морщин на веках,
не слышать вяленых связок сухие скрипы.
гордость, гордыня ли? — мне всё равно, наверное,
главное то, что она возбуждает, щекочет, искрит и
так запросто теребит календарных листочков чётки,
что мир становится казино с неизменной ночью,
а я забываю, что кто-то сегодня меня прочтёт и
забудет завтра, а может быть, даже нонче,
поближе к полудню. забудет за бизнес-ланчем.
забудет, неспешно прогуливаясь по скверу,
и не расслышит, как я аккуратно плачу,
случайно подставив щеку дневному свету.

для чего она снова является,
и с каждым разом — скучней?
забываю особенности лица,
забываю, что было с ней:

вытираю из памяти тщательно —
на цыпочках в полный рост —
то, что мы наделали сообща, и то,
что не делали даже врозь.

вот, обычно спокойна и сдержана
обыкновенно, но
хмелея от куража, она
возникает в зрачке дверном,

в исподнем моём копается,
преисподнее разодрав
до кости, до алого паруса,
слишком шёлкового с утра.

выбивает замочную скважину
криком, бешеным кулаком,
истерит безупречно, слаженно
гоняет по скулам ком.

...
...
...
...

а когда она смолкнет, но всё ещё
будет на взводе, тогда
я скажу: здесь тихо и солнечно.
не приходи сюда

я мало сплю. слегка темнеют веки,
и цвет лица фарфоровый. декабрь.
свиданья в 7 утра на рыжей ветке.
прошу тебя — не пользуйся духами.
оставь свой запах солнечного сланца
припухшей верхней и пушку над нею.

в полупустом вагоне целоваться,
молясь о перегонах подлиннее;
дыханьем согревать твои ладони;
подмигивать бомжам, глядящим косо...

на рижской тайно помечтать о доме.
и отпустить тебя. на третьяковской